– Сегодня мы с вами, дорогие ученики, познакомимся с песней Исаковского «Враги сожгли родную хату». Зовут этого поэта-песенника Михаил Васильевич.
«Как моего дедушку, маминого отца», – пронеслось в моей голове.

Николай Григорьевич Семёнов, учитель музыки, взял в руки аккордеон и под его музыку тихо запел. Чем дальше звучала песня, тем чётче вставали живые картины прошедшей войны. Вдруг резко сжало горло, как плоскогубцами. Подступил какой-то ком, что и слюну было больно глотать. На глазах выступили слёзы. Я, пятиклассница, даже шмыгнула носом.
Косо посмотрела на подругу – Люда старательно вытирала платочком слёзы. Даже Васька-задира, сидящий за соседней партой, тёр глаза кулаком. А когда учитель закончил петь, шмыгали носами почти все одноклассники. Песня вызвала столько воспоминаний у школьников, что никто не смог остаться равнодушным. В каждой семье ещё остались рубцы от военных ран.
А мне вспомнился рассказ мамы, Марии Михайловны, которая во время Великой Отечественной потеряла отца. Сгорела в пламени войны изба, и вдове Арине с тремя детками свояки сделали землянку, чтобы было где спрятаться от непогоды. И только после войны срубили небольшой домик.

В начале войны Мане было девять лет. Осенью с грустью смотрела она на закрытую школу, которая осиротела, казалось, без детских голосов. А маленькие ножки ходили мимо неё часто: к подруге идти –
обязательно мимо пройдёшь. Школа стоит на углу улицы, через дом только.
…Однажды с самого утра где-то далеко послышался гул машин. Сельские жители хорошо знали, что добром это не закончится. Взрослые быстро позагоняли детей в хаты. А гул рос. Но до самой деревни не дошёл, затих где-то на окраине леса, в урочище Лесное. Ветер, который дул с юга, донёс женский и детский плач. Затем –автоматные очереди…
Вдруг в конце улицы, которая вела от урочишча, послышалось гергетание. Немцы! Их была только небольшая группка, а перед ними бежала хрупкая черноволосая девушка лет шестнадцати и причитала, просила отпустить её. В ответ слышался смех.
Мане не сиделось дома. Она услышала чей-то плач и тихонько выскользнула за двери. А затем опустилась на колени и ползком двинулась за сараями. Прячась за кустарниками, стала наблюдать, что делается на улице.
Маня видела, как девочку били, подгоняли прикладами. Та аж заходилась от боли. А немцы смеялись. Вот красавица с длинными косами подняла руки вверх, обращаясь к небу за помощью. И в это мгновение немцы, стильные, здоровые, рослые мужики, подхватили её и подбросили высоко в небо.
Маня зажмурилась от страха. А когда приоткрыла глаза, то увидела, как враги поймали красавицу на штыки. Даже громкий гогот карателей-извергов не мог заглушить душераздирающий крик девочки. И опять её подбрасывают, и опять ловят… И так до тех пор, пока она не замолчала и не повалилась на землю. Сердечко Мани, казалось, разорвётся от боли и ужаса…
А враги подхватили свою жертву за одежду и поволок­ли к журавлю – колодцу на школьном дворе. Слышала Маня, как в колодце булькнула вода. И стало на мгновение тихо…
Но фашисты не унимались. Смех их никак не замолкал. Они, продолжая свои забавы, стали стрелять по окружающим кустам. Маня прижалась к земле. И тут ей на раскрытую ладошку опустился последний осенний листок, будто и куст орешника плакал по той черноволосой девочке.
Долго лежала Маня, боялась подняться… И через много десятилетий стояла в глазах её та ужасная расправа осенним днём. Только рассказывать об этом не хотела, не могла.
А там, в урочище Лесное у их деревни Поплавы, где трое суток после расстрела мирных жителей колыхалась земля, стоит памятник на могиле жертв фашизма еврейской национальности…
Всё это на уроке пронеслось в моей голове. А кто-то из класса вспоминал о сожжённых хатах в деревнях. А это около двух тысяч только в одном нашем Кличевском районе. Деревни Вязень и Селец, уничтоженные вместе с жителями, так и не восстановились.
Удивительно легко выучились слова песни. К концу урока мы смогли порадовать любимого учителя, а дома – родителей. А дедушка Платон, когда я пропела ему песню, сказал: – Такое забывать нельзя!